Оба моих родителя — врачи и работают в одной больнице. Мама — заведующая клинико-диагностической лабораторией, а папа — анестезиолог-реаниматолог. В медицине они оба уже 33 года, познакомились еще в институте и с тех пор не расставались. Так что я с детства впитывала их разговоры на кухне, где за кофе родители непринужденно обсуждали всякие медицинские вопросы.
В пять лет, когда другие девочки играли в дочки-матери, я увлеченно занималась десмургией — это наука о наложении повязок, бандажей и шин.
Все мои куклы и мишки были тщательно перебинтованы, я накладывала им спиральные повязки, сооружала «шапочки Гиппократа»...
К тому же я проводила много времени у мамы в лаборатории. Она наливала всякие безвредные реактивы, и я играла в алхимика. Книги по медицине всегда были в свободном доступе. Особенно мне нравились атласы с подробными картинками и схемами человеческого тела изнутри. Я внимательно рассматривала их и размышляла о том, как же это красиво.
Когда лет в 15-16 я села и серьезно подумала, с чем хочу связать свою жизнь, то поняла, что медицина — то что нужно. Мне привили с детства мысль о том, что людям надо помогать, и другого способа сделать это я для себя не видела.
Мама и папа отговаривали меня от поступления, ведь они знали все подводные камни этой профессии. Но кто слушает родителей в семнадцать лет?
Закончив школу с серебряной медалью, я легко поступила в медицинский университет имени Н. И. Пирогова.
Когда я отучилась пару курсов, настало время практики. Чтобы побыть с родителями летом, я проходила ее в родном городе. Меня устроили санитаркой в реанимационное отделение местной больницы, и я возвращалась туда на практику каждое лето. Всякий раз пробовала себя в новом амплуа: была и медицинской сестрой, и ассистентом на операциях, и полноценным специалистом. Так что реанимацию знаю с низов, начиная от того, чем надо мыть потолок и стены, и заканчивая сестринскими манипуляциями.
Неоднократно у меня возникало желание все бросить. Обучение медицине очень сложное, ведь оно занимает практически десять лет. За это время я часто задавала себе вопрос: «Какого черта я плыву на этих галерах? Зачем? Хочу ли я?» Работа тяжелая, требует колоссального умственного напряжения. В моем случае это еще и общение с умирающими людьми и их родственниками. И все эти моменты волей-неволей пропускаешь через себя.
Я всерьез собиралась уйти из-за этого, когда заканчивала ординатуру. Была уверена: получу сертификат — и думать о медицине забуду. Но мой университетский друг уговорил меня поработать хотя бы чуть-чуть и познакомил с человеком, под чьим началом я работаю до сих пор, — нашим заведующим отделением. Побеседовав с ним, я поняла, что с решением сжечь мосты я поторопилась. Вот так я встретила людей, которые меня вдохновили. Они дали мне понять, что я могу добиться того, чего хочу.
А хочу я быть широкопрофильным специалистом, врачом европейского уровня, хочу, в конце концов, вытаскивать людей с того света.
Анестезиологи-реаниматологи берутся за такие проблемы, с которыми другие врачи обычно не сталкиваются. Даже во всех протоколах ведения пациентов последней строчкой всегда стоит «При ухудшении состояния — перевод в реанимационное отделение». Той магией, которую иногда творим мы, ни одна другая специальность не занимается настолько глубоко.
Фактически порой мы должны полностью протезировать функции некоторых органов. Человек не может дышать — мы даем ему воздух с помощью искусственной вентиляции легких, не работает сердце — мы можем помочь и в этом.
Но тут мало просто хороших специалистов, тут нужна слаженность. Говорят, что в реанимации не существует слова «я». И это правда. Здесь работает только команда. Один врач тяжелую патологию не победит. Такого можно добиться лишь в нормальном здоровом коллективе, и я рада, что сейчас работаю именно в таком.
На линии жизни
Я всегда переживаю за своих пациентов, иначе просто не могу. Есть люди, которые мне даже потом иногда снятся. Я называю это «влюбиться по-медицински». Ты впервые видишь этого человека, он может быть кем угодно, но ты смотришь на него и понимаешь, что его судьба тебе особенно важна. И поэтому стараешься сделать все, чтобы ему стало легче.
Правда, я стараюсь не поддерживать контактов с пациентами после выписки. Во-первых, дело в профессиональной этике. Во-вторых, я напоминаю им о самых плохих моментах их жизни. Ведь бывали такие случаи, когда мы вытаскивали их практически из могилы. Именно ради этого и становятся врачом. Чтобы говорить себе с уверенностью: «Я это сделал, я помог человеку выжить».
Когда я только пришла на работу после ординатуры, к нам привезли молодую женщину лет 28 с комбинированным пороком сердца. Причем попала она к нам всего через месяц после родов в крайне тяжелом состоянии и провела длительное время на искусственной вентиляции легких. В результате задержалась в отделении почти на два месяца.
И все это время ни разу не видела своего ребенка. Поэтому морально ей было невыносимо тяжело. А в отделение реанимации нельзя приводить детей до 14 лет, это связано с их безопасностью.
К ней постоянно приходили муж, свекровь, мама. На суточных дежурствах я всегда старалась заходить к ней, общаться. Мы показывали ее многим специалистам, писали в Израиль, но все говорили, что выполнение операции, в которой она нуждалась, им не по плечу. Так длилось до тех пор, пока заведующий кардиохирургическим отделением не ударил кулаком по столу и не прооперировал ее сам.
Это был первый случай в моей жизни, когда я со всех ног неслась в операционную смотреть, как она там. Очень сильно за нее переживала, ведь она стала мне как родная.
Через две недели после операции она уехала домой. Сумела выжить. Но не только благодаря поддержке родных и врачебной помощи, а еще и благодаря исключительной силе воли. Мы вытащили ее буквально за ниточку из этой тяжелой ситуации.
Она сейчас жива, приходит на плановые осмотры у кардиолога, и сама мысль, что мы сделали все, что в наших силах, чтобы у ребенка была мама, дает силу продолжать работать. Делать то, что я умею, и совершенствоваться.
Другой случай вспоминается. В прошлом году у нас была пациентка с нереально тяжелой пневмонией с осложнениями. Ее легкие практически не работали. Тоже молодая — около 30 лет. Приехала в столицу в командировку, мама троих детей. Мы подключили ее к «искусственному легкому». Только так мы смогли дать ей время на то, чтобы воспалительный процесс в легких немного поутих и она смогла дышать самостоятельно. Она тоже пробыла у нас около двух месяцев.
В свой город эта женщина уехала со словами, что в Москву больше ни ногой. И я ее прекрасно понимаю, так как находиться в реанимации невыносимо.
Темная сторона светлой силы
Есть в моей профессии и такой аспект, который каждый из нас не любит больше всего. Иногда мы не можем победить болезнь, и пациент умирает. Кто-то должен сообщить об этом его родственникам. Мне приходилось не раз говорить такое и по телефону, и лично. Самый страшный момент, который у меня был, — когда мы долго боролись за пациентку с раком легких. К сожалению, не смогли ничего сделать. Буквально через двадцать минут после того, как я констатировала ее смерть, родственники пришли ее навестить. Они взяли с собой внука пациентки, мальчика лет 10.
Мне пришлось объяснять ему, что такое смерть и как ее принять. Что в сложившейся ситуации нет его вины. Очень часто приходится долго говорить с людьми, доказывать им, что они не виноваты в том, что произошло. В России ведь вообще не принято поднимать тему смерти. О том, как каждый из нас переживает момент потери любимого человека, очень мало говорят.
На износ
Многие анестезиологи-реаниматологи страдают от эмоционального выгорания. Я сама с этим не раз сталкивалась. Когда ты много работаешь, глубоко переживаешь за своих пациентов, мало спишь, не можешь найти точки психологического комфорта, тебе вдруг в какой-то момент становится все равно. К сожалению, эта усталость распространяется на всю твою жизнь.
Я не сразу заметила, что выгораю. Это проявлялось в том, что я становилась эмоционально холодной и отстраненной даже с друзьями и родными людьми. Мне потребовалось найти отдушину. Для меня ею стали стрельба и рисование. Да, именно стрельба.
Удивительно, что человек, спасающий жизни, получает удовольствие от стрельбы по мишеням, не так ли? Но по факту да, я хожу в тир и отдыхаю там душой.
С десяти лет я училась в художественной школе, и рисование тоже дает мне эмоциональную разгрузку. Проще выплеснуть весь негатив на холст, чем на людей. Картины иногда очень мрачные выходят, но после этого становится легче.
Стараюсь спать не меньше 12 часов, когда возвращаюсь после суточного дежурства. Уставший доктор, как известно, опасен для пациентов. Провожу время с друзьями, забочусь о своих котах.
Еще спасает смех. Мнение, что у врачей очень черный юмор, — далеко не миф. Я отношусь к тому типу людей, которые в трудную минуту стараются шутить. Когда мне больно, я смеюсь, такая у меня психологическая защита. И очень часто в нашей ординаторской царит позитивный настрой. Мы стараемся поднять друг другу настроение. Иногда это мрачные шутки, но юмор — это лекарство от боли.
В медицине нет слабых
Условно наша профессия считается мужской, однако могу смело сказать: анестезиологов-реаниматологов-женщин сегодня примерно столько же, сколько и мужчин. Примерно так же сейчас в хирургии.
Существуют, конечно, устаревшие представления вроде «курица не птица, а женщина не хирург», но они уходят в прошлое. Современные девушки стали жестче. Да и в мою профессию другие не идут.
Женщинам временами приходится сложнее в том плане, что мы по-разному с мужчинами реагируем на ситуации. Мужчины думают немного быстрее и поэтому мгновенно раскладывают любую проблему логически. Но по факту эта разница ничтожна: она никак не отображается на конечном результате.
99% трудностей, возникающих на моей работе, связаны с тем, что мне просто не хватает физических сил. Поэтому практически все женщины моей профессии, которых я знаю, ходят на фитнес или в качалку. Это не прихоть, а необходимость.
Незримый хранитель
Что делает хирург, все прекрасно знают. Ясно любому обывателю, что это человек, который делает операцию. Анестезиолог-реаниматолог — личность для пациента довольно туманная. Мы появляемся один или два раза перед операцией и задаем кучу вопросов, которые могут показаться нелепыми. Нас видят редко, не всегда понимают, зачем мы нужны, поэтому наша профессия для людей практически незаметна. Они ведь беспокоятся о конечном результате операции и не думают о том, что такое наркоз и как он будет проходить. А меж тем, за жизнь пациента во время операции отвечает именно анестезиолог-реаниматолог.
Все-таки наркоз — вещь очень ответственная. Как известно, «бывают малые операции, но не бывает маленьких наркозов». Но пугаться их не стоит. Люди обычно больше всего боятся проснуться во время операции и чувствовать все происходящее, однако такое осложнение происходит крайне редко — меньше, чем в 1% случаев.
Препараты, используемые при наркозе, фактически придуманы для того, чтобы препятствовать подобному исходу событий. Правда, какой-то универсальной смеси для наркоза нет. Для каждого пациента препараты подбираются с учетом индивидуальных особенностей. Например, в зависимости от возраста, веса, наличия вредных привычек и так далее.
Сначала человека вводят в обычный, привычный нам сон, только очень глубокий, затем дают препараты, расслабляющие мышцы и убирающие боль, потом подключают к аппарату искусственной вентиляции легких.
И в конце концов, в газовую смесь, которой пациент дышит, добавляют препарат, поддерживающий этот глубокий сон. Мысль об этом у нормального человека вызывает дискомфорт и чувство беззащитности, ведь он фактически отдает свою жизнь в руки аппаратов и врачей. Поэтому многие ищут «своего» анестезиолога, но, как правило, наши отношения с пациентами кратки и не остаются у них в памяти.
Когда человек понимает, насколько может быть ценна наша работа, мне становится очень приятно. Но большая часть людей этого не осознает. Впрочем, я не страдаю.
Я всегда говорю другим: «Вы не обязаны хорошо разбираться в медицине, потому что у меня ушло десять лет на то, чтобы самой хоть что-то в этом понять».
Несмотря на то, что моя профессия очень сложна и требует полной самоотдачи, я не вижу себя где-то еще, кроме реанимационного отделения. Рада, что родители мной гордятся. Это то, что я люблю, и я надеюсь, что здесь нахожусь на своем месте.